Мама, я очень болен.
Мама, нас лечат не те врачи.
Те, кто нас заразил этим, врачуют нам раны —
Именно поэтому я неизлечим.

Сергей Чиграков

Ане семнадцать. Анин день — это подсчеты. Анина жизнь — это ритуалы. В Анину голову постоянно просачиваются неудобные мысли. Аня болеет мыслями. И это не лечится.

За три августовских дня Аня выучила тридцать шесть странных слов, прочитала две книги, четыре раза вымыла полы дома, сосчитала все ступеньки в подъезде (их оказалось семьдесят), пересчитала окна дома напротив (шестьдесят жилых, двадцать четыре подъездных), выяснила, сколько букв в первом правиле бойцовского клуба (двадцать семь), не разрешила себе съесть шоколадный батончик шестьдесят семь раз, на шестьдесят восьмой раз разрешила, но потом так истошно переживала за родителей, что возненавидела и себя, и батончик.

Анин город болен тоской и подготовкой к зиме. Анины одноклассники больны предчувствием свободы — еще непонятной, но уже желанной. Анин дедушка болен немощью. Болен не значит поврежден. Болен равно наполнен до краев, раздут как шарик, но внутри не пустота, нет. Внутри цель, она же путь, как у Аниной вечно недовольной матери, больной стремлением к стерильности и порядку. Но когда-то ведь и она была больна любовью к Аниному отцу.

Анина школьная жизнь похожа на Аниных учителей и родителей — сорокалетних неудачников: все как у всех снаружи, все не как надо внутри. Анино будущее — высокое, как Останкинская телебашня, — уходит шпилем в туман и рассеивается там смутным ожиданием того, что никогда не случится.

Анин 11 «А» напоминал скорее лабораторию, где оставшиеся за бортом финансирования ученые в полуголодном экстазе наскрещивали что попало с кем попало, получив в результате Аниных одноклассников.

Но Аню наверняка не вырастили в пробирке, как остальных. Аня не укладывается в нормативы, не вписывается в рамки, не отвечает критериям. Но Аню можно описать буквами словарных статей, посчитать числом раковин в каждом туалете на каждом этаже типового здания школы. Аню можно собрать из кусочков смыслов как песню, что поет под гитару ее одноклассник, единый в двух лицах: принц-чарминг Неустроев — будоражащий и непонятный, в отличие от такого же, как Аня, застрявшего в цикле маленьких ритуалов огра Вадика. И только Аня понимает, что это один и тот же человек, несущий в себе не только жизнь, но и неотступную смерть. Аня видит в Неустроеве Вадика, потому что он видит в однокласснице Аню.

Аня замечает людей не такими, как они представляются сами себе. Люди в Анином мире — клубки из родительских ужимок и страхов, заколдованные персонажи, заплутавшие внутри самих себя.

Надежда на светлое и настоящее внутри Ани почти вся истаяла. Она пыталась высечь ее, как первобытный человек, хоть из чего-нибудь: из веселых лиц одноклассников, из пьяных анекдотов учителей, из бумажной растяжки на стене «Удачи тебе, выпускник», из игравших фоном песен про школу, из этой одинокой бутылки настоящего шампанского, которую взрослые поставили на стол выпускникам, признавая как будто тем самым, что дети больше не дети.

Ане семнадцать. Анин город пережил зиму и ввалился в весну как обещание новой жизни. По Аниному лицу текут слезы — их не остановить, не посчитать. Анина жизнь уместилась в легкую сумку. Ане так легко описать то, что снаружи. Аня прислушивается к тому, что внутри, и тихо шепчет: раз, два, три, четыре. Это не лечится. И это нормально.