К выходу книги Бек Эванс и Криса Смита «Дойти до точки: Как преодолеть писательский блок и создавать тексты без мучений и боли» сотрудники редакции «Альпина нон-фикшн» попытались вспомнить, что советовали для спасения от такой напасти, как писательский блок, наши гениальные классики — и обратились за советом к продюсеру серии «Главные книги русской литературы» (то есть ко мне) с предложением рассказать о ритуалах классиков в материале. Я, разумеется, согласилась.

Проиграл дом

Времени на подготовку статьи было достаточно (наш редактор сайта Денис всегда заранее планирует задания и учитывает склонность писателей затягивать сроки), поэтому сначала я решила перечитать дневники Льва Толстого: тот явно был знаток в писательских блоках, вспомнить хотя бы его стоны «Моя Анна надоела мне, как горькая редька!», постоянно откладываемое написание «Анны Карениной» и жалобы редакторам и друзьям.

Однако я обратилась к дневникам Толстого молодого, до «Анны Карениной» было еще писать и писать: в выбранных заметках Лев Николаевич писал «Юность», рьяно обещал бросить играть в карты, на следующий день снова играл, обещал взяться за перо — и ленился, а также придумывал ритуалы (которым не следовал). За несобранность классик ругал себя безжалостно:

«…Главные мои недостатки. 

1) Неосновательность (под этим я разумею: нерешительность, непостоянство и непоследовательность). 

2) Неприятный тяжелый характер, раздражительность, излишнее самолюбие, тщеславие. 

3) Привычка к праздности. Буду стараться постоянно наблюдать за этими тремя основными пороками и записывать всякий раз, что буду впадать в них…»

«…Перечитывал “Героя нашего времени”, читал Гете и только перед вечером написал очень мало. Почему? Лень, нерешительность и страсть смотреть свои усы и фистулы. За что и делаю себе два упрека…»

«28 января 1855 года. Два дня и две ночи играл в штосс. Результат понятный — проигрыш всего — яснополянского дома. Кажется, нечего писать — я себе до того гадок, что желал бы забыть про свое существование».

В какой-то момент Лев Николаевич пробует завести своеобразные дневники (дневник прегрешений «Журнал для слабостей» или «Франклиновский журнал» — дневник с графами-пороками) и отмечает в них, когда ленился, а когда был избыточно тщеславен.

Не знаю, помог бы кому-то из современных писателей такой журнал, но запишем его ведение в варианты ритуалов, тем более что так или иначе, ленясь и проигрывая деньги, Толстой все же написал и «Юность», и «Анну Каренину», и даже роман-эпопею, который теперь ему припоминают школьники.

Однако время шло, а материала для статьи про писательские ритуалы пока было недостаточно, и у меня не было свободного яснополянского дома, чтобы проиграть его, пока мне «не пишется».

Ел сладости днем, а иногда и ночью

Тогда я обратила свой взгляд от Толстого — к Достоевскому. Федор Михайлович часто писал в стесненных обстоятельствах, а два романа и вовсе написал за год. По воспоминаниям жены и дочери, Достоевский всегда работал при полном параде, а меня заинтересовала (и немного обнадежила) вот какая деталь, упоминаемая в дневниках близких: Достоевский любил сам заваривать чай и лакомиться всевозможными сладостями!

Анна Григорьевна Достоевская:

«Заваривал чай, сначала споласкивал чайник горячею водой, клал 3 ложечки чаю (причем непременно требовал “свою” ложку, она так и называлась “папиной ложечкой”) и наливал лишь 1/3 чайника и закрывал салфеточкой; затем минуты через три дополнял чайник и тоже накрывал. И наливал чай лишь тогда, когда самовар переставал кипеть. Наливая себе чай, папа непременно смотрел на цвет чая, и ему случалось очень часто то добавлять чаю, то сливать в полоск<ательную> чашку чай и добавлять кипятком; часто случалось, что унесет стакан в свой кабинет и опять вернется, чтоб долить или разбавить чай. Уверял: “Нальешь чай, кажется хорош цветом, а принесешь в кабинет, цвет не тот”. Клал два куска сахару».

Всеволод Сергеевич Соловьев:

«— Постойте, голубчик! — часто говорил он, останавливаясь среди разговора.

Он подходил к своему маленькому шкафику, отворял его и вынимал различные сласти: жестянку с королевским черносливом, свежую пастилу, изюм, виноград. Он ставил все это на стол и усиленно приглашал хорошенько заняться этими вещами. Он был большой лакомка…»

Любовь Федоровна Достоевская:

«Отец очень любил сладости; он всегда хранил в ящике книжного шкафа коробки с винными ягодами, финиками, орехами, изюмом и фруктовой пастилой, какую делают в России. Достоевский охотно ел их днем, а иногда и ночью. Этот “дастархан”, как называют закуску, подаваемую гостям на Востоке, был, как я думаю, единственной восточной привычкой, унаследованной Достоевским от его русских предков; возможно также, что все эти сладости были необходимы для его слабого организма».

Вторя Достоевскому, Тургенев воспевал кренделя и свободное время:

«Пью утром славный чай — с прекрасными кренделями — из больших чудесных английских чашек; у меня есть и лампа на столе. Словом, я блаженствую и с трепетным, тайным, восторженным удовольствием наслаждаюсь уединеньем — и работаю — много работаю. Например, вчера съел за один присест Декарта, Спинозу и Лейбница. О блаженство, блаженство, блаженство уединенной, неторопливой работы, позволяющей мечтать и думать глупости и даже писать их».

Гоголь и вовсе был большой любитель поесть макарон с сыром (привез привычку из Италии), а потом заесть пирожками.

Я охотно ела изюм и пастилу днем и ночью, как Достоевский, запивала кренделя чаем, наряжалась в жилеты и кокошники, как Гоголь, но статья не двигалась, а время поджимало.

Лишь бы начать!

Чехов! Чехов всегда спасает! Уж он-то не знал никаких писательских блоков и никогда не прокрастинировал! Однако правда была жестока: Чехов много жаловался в письмах на собственную лень и даже посвятил ей отдельный рассказ.

Времени совсем не оставалось, и я бросилась в век двадцатый.

Ритуалы символистов было страшно даже изучать, но, на счастье свое, я нашла ответы в воспоминаниях Евгения Петрова. Роман «Двенадцать стульев» был написан довольно быстро, как же это удалось Ильфу и Петрову?

«..Мы остались одни в громадном пустом здании. Мы и ночные сторожа. Под потолком горела слабая лампочка. Розовая настольная бумага, покрывавшая соединенные столы, была заляпана кляксами.

Первую фразу романа произнес Ильф. Это я помню хорошо.

Фраза не рождалась. То есть фраз было много, но они не нравились ни Ильфу, ни мне. Затянувшаяся пауза тяготила нас. Вдруг я увидел, что лицо Ильфа сделалось еще более твердым, чем всегда, он остановился (перед этим он ходил по комнате) и сказал:

— Давайте начнем просто и старомодно — “В уездном городе N”. В конце концов, не важно, как начать, лишь бы начать.

Так мы и начали.

И в этот первый день мы испытали ощущение, которое не покидало нас потом никогда. Ощущение трудности. Нам было очень трудно писать. Мы работали в газете и в юмористических журналах очень добросовестно. Мы знали с детства, что такое труд. Но никогда не представляли себе, как трудно писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью. Мы уходили из Дворца Труда в два или три часа ночи, ошеломленные, почти задохшиеся от папиросного дыма. Мы возвращались домой по мокрым и пустым московским переулкам, освещенным зеленоватыми газовыми фонарями, не в состоянии произнести ни слова. Иногда нас охватывало отчаяние»…

Охватывало отчаяние!

Лень, прокрастинация, усталость и вот — даже отчаяние. Даже у гениев. Что уж говорить о нас, грешных.

Поэтому я, наконец, открыла файл и сказала себе: «В конце концов, не важно, как начать, лишь бы начать».

Чего и вам желаю!

P.S. При написании статьи не было проиграно ни одного дома, но было съедено довольно много сластей и макарон с сыром.