Конечно, в первую очередь всем вспоминается «Ночь перед Рождеством» Гоголя, входящая в сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки», — история почти сказочная и так густо наполненная фольклорными мотивами, сюжетами и образами, что критики и современники Гоголя относились к текстам сборника снисходительно, но не принимая всерьез. 

Да и сам Гоголь писал: «Я даже позабыл, что я творец этих “Вечеров”, и вы только напомнили мне об этом. <…> Да обрекутся они неизвестности! покамест что-нибудь увесистое, великое, художническое не изыдет из меня». 

Однако яркая и праздничная сказка о храбром кузнеце, история Черта, укравшего месяц, и полет к царице на века полюбилась читателям, а позднее и кинематографистам.

В середине XIX века в Россию пришла традиция святочного рассказа, однако надо отметить, что русские авторы, в отличие от Диккенса и его последователей, чаще писали про довольно тревожный дух Рождества, призывая оборотить взгляд на тех, кому нужна помощь и кто обделен теплом. Герои святочных рассказов классиков — те, кто не получает «дары волхвов» и не ест жареных индеек.

Критики и читатели считали почти эталонным русским святочным рассказом — рассказ Федора Достоевского «Мальчик у Христа на елке». Рассказ получился горький и лаконичный: 

«Но я романист, и, кажется, одну “историю” сам сочинил. Почему я пишу: “кажется”, ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне Рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз…» Где-то и когда-то — каждый год в каждом огромном городе случаются морозы и маленькие мальчики, «…такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестнице к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей…» 

Умирающий мальчик и его мать легко могли бы быть героями любого из романов Достоевского. В Петербурге Достоевского нет места праздничному ярмарочному Рождеству. Не до праздников его героям.

Задумывались ли вы, как мало зимы в тексте «Обломова»? Обломов живет и мечтает о вечном лете в Обломовке, а вся зима для него и для читателя как будто «схлопывается» в скучное ожидание тепла.

Зато в описании традиций и настроения Святок не подводит «энциклопедия русской жизни»: зима в романе «Евгений Онегин» знакома всем со школьных лет («Снег выпал только в январе…»), а святочные гадания играют немаловажную роль и в сюжете романа, и в судьбе Татьяны.

Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Все потеряв невозвратимо;
И все равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим…

<…>

Морозна ночь, все небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно...
Татьяна на широкой двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна…

Любовь к народным забавам и играм подробно описывает в «Войне и мире» Лев Толстой, и у него тоже Святки — сказочное волшебное время, пора объяснения в любви Николая Ростова (время волшебное, но обманное!)

«Наряженные дворовые: медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснились в залу; и сначала застенчиво, а потом все веселее и дружнее начались песни, пляски, хороводы и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда-то. Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах — это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс — это был Диммлер, гусар — Наташа и черкес — Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями…»

Игры, гадания, загадки — конечно, это и знаменитая «Светлана» Жуковского:

Раз в крещенский вечерок

Девушки гадали:

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали… — 

начинает Жуковский, а вторит ему Некрасов: «Дело под вечер, зимой…»  — в «Генерале Топтыгине», снижая пафос и превращая мистику в анекдот, на что обращает внимание Анатолий Найман в своей «Русской поэме». И как отмечает следом, говоря о поэме «Мороз, Красный Нос»:

«Естественно ожидать такого же, патентованно “некрасовского” снижения темы и в “Морозе, Красном Носе”. Стараниями уже хорошо знакомой читателям “угрюмой музы” первый вариант поэмы включал в себя болезнь, смерть и похороны Прокла. Можно было предположить, что, если Некрасов станет дописывать, он разовьет тему “мороза” в ключе, близком к стихам “О погоде”, в которых жизнь и счастье, которое она приносит, целиком отнесены к лету. Освобождение героини от горя и боли принимает образ погружения в тепло, в “жаркое лето”, хотя физически она для этого должна отдаться зиме. Зима — условие и средство доставки в летнее “довольство и счастье”. Поэт делает знак, что героиня словно бы что-то знает об этом интуитивно, к этому предуготована <…>

Вся же поэма, по сути, представляет собой большую метафору, в которой то, что, и то, чему уподобляется, постоянно меняются местами: это — смерть и зима. Об этом заявляет первый же образ — гроб в сугробе. Снежный саваннакрывает избу, в которой шьется холстяной саван покойнику. Из той же “белой холстины платок” на голове Дарьи“не белей ее щек”, уже тронутых, стало быть, опять-такии стужей, и смертью…»

Слишком опасны игры с Морозом, слишком много тьмы зимой, даже в святочные дни, потому, возможно, обходят зимы стороной авторы, да и не все герои любят зимовать на родине:

«Вронский взглянул на Левина и графиню Нордстон и улыбнулся.

— А вы всегда в деревне? — спросил он. — Я думаю, зимой скучно?

— Не скучно, если есть занятия, да и с самим собой не скучно, — резко ответил Левин.

— Я люблю деревню, — сказал Вронский, замечая и делая вид, что не замечает тона Левина.

— Но надеюсь, граф, что вы бы не согласились жить всегда в деревне, — сказала графиня Нордстон.

— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня…»

Однако остановим спор Вронского с Левиным и закончим светлыми словами Пушкина:

Татьяна (русская душою,

Сама не зная почему)

С ее холодною красою

Любила русскую зиму,

На солнце иний в день морозный,

И сани, и зарею поздной.