Порой у меня возникает такое чувство, будто время кое-где (в каких-то единичных столкновениях) комкается, как скатерть, заплёванная брызгами супов: борща, рассольника, окрошки и солянки с одной оливкой на пятилитровую кастрюлю. Шагнёшь по складке всего лет на тридцать вперёд или назад: на том же самом месте, перед одними и теми же трещинами на фасаде и дырами в асфальте будут стоять берёза, клён, та же самая девушка с коляской — в очереди за сигаретами, за кофе, она вообще никак не меняется, официанткой всегда будет необычайно высокая строгая женщина, справедливость будет торжествовать на костях врагов, и моргнуть не успеешь, а сам спросишь себя, похожа ли?.. Но недодумаешь, прервёшься: а на кого «похожа»? Очень похожа… и протянешь ей руку, клён спилили, и официантка новая — Надя. Король мёртв, да здравствует король! 

Я не следил за Надеждой намеренно, просто во время своей привычной прогулки из кухни через прихожую в комнату однажды глянул в окно и увидел в чужом — через прозрачный тюль включённый телевизор, там что-то про скрученную кольцом анаконду и мутную воду. Мутную воду. Мутную воду. Как всегда, в одно и то же время ты подходишь к едва прикрытому окну, комната залита мягким нижним светом, безо всякого торопливого стеснения ты разводишь руки и резким движением задёргиваешь шторы. А иногда не задёргиваешь, как и в этот раз. 

В поле моего зрения её комната попала почти целиком. Я подмечал, что у себя дома Надя свободна в движениях, нет той скованности и не улыбается по случаю и без, ни одной даже секундочки; сидит скрючившись возле разбросанных листов бумаги и порванного конверта, уже третий раз пересматривает концертную запись Since I’ve Been Loving You; уткнулась в колени; такая через всё перешагнёт, можно даже не сомневаться. Как же похожа на Тамару, даже тем, как вздыхает, как ложбинка тлеет на шее. С тем отличием, что Надя запуталась. Девушка всё же прикрыла штору, но оставила изрядную щель, через которую я мог наблюдать, как она снимает футболку, с облегчением освобождает грудь от бюстгальтера. Дома она ничего на себе не  оставляет, одевается, только когда нужно принять доставку, и тут же раздевается снова. Думаю, она сможет понять всё правильно. Звонок в дверь, лёгкой рукой надевает текучее кимоно и, не глядя в глазок… 

888

Свечи, на полу октаграмма, я по центру, в полутьме различимы фигуры, вокруг меня нависли, что-то шепчут, не могу разобрать, голова идёт кругом, штатив, камера…

Положить трубку и вернуться назад куда сложнее. Изъеденные каверной прошлого стены не дают ответов и не желают отпускать. А должны? Мечта: обратиться слухом, свернуться калачиком на груди, нутро которой зарождает голос, повествующий мою псевдоисторию. Эта выходка будет стоить половины аудитории. Перечитала отложенную запись в блоге и поставила в очередь ещё одну: 

«Тишина, никто не стучится в дверь, никто не звенит колокольчиками. Подумала: я даже не знаю, как они звенят». 

И тут как тут: дзынь! Вполне благостно: дзынь!

 — Иду-иду, — кричишь. 

Ты откроешь, не глядя в глазок, а там… чёрт побери, кто? Неужели это… на пороге стоял молодой человек в сером драповом пальто три четверти, волосы растрёпаны, неряшливый, шляпа в руке… его дыхание… заходит, ты делаешь невольно два шага назад… 

«Но разве он не выдуман тобой?» — думаешь. 

А он думает: 

«Да, ты на неё похожа. И я на неё похож, я точно так же искал и ждал, и на лице у нас присутствуют её интонации, взятые без спросу, а ещё это вечное выражение ожидания чего-то далёкого».

Настигает, проводит кистью по Надиной щеке, она не может шевельнуться.

Скажи, как можно себя не ненавидеть? 

А зачем? 

Что «зачем»? 

Зачем вообще себя не ненавидеть? 

Тебя не существует. Ты — всего лишь персонаж, выражающий мои страхи. 

Не отрывая глаз и не моргая, с характерным шёпотом её контур лишается шёлкового кимоно. И только когда он закрывает входную дверь, единственный источник света с кухни очерчивает дрожащую фигуру. Она пропадает в проёме ванной. Он не идёт за ней, разувается, вешает на плечики пальто, кладёт на пол шляпу, затем делает круг по квартире, разглядывая никому не нужные мелочи, отсутствие фотографий в рамочках, детали интерьера, он видел всё это уже множество раз и досконально знал расположение всех предметов в комнате, но никогда ещё — с этого ракурса. Волос с расчёски отправляется в улики. Бельё кружевное и прозрачное, бюстгальтеры без косточек, которыми она редко пользовалась, разбросаны повсюду, на стенах урбанистические пейзажи и графические наброски, написанные с натуры. Куда ни глянь, всюду улицы, глаз а, глаза и нагота. 

В этих рисунках — твоя обнажённость средь повидавшего виды зала частично прикрывается особой вольностью драпировки, к которой тут же цепляются присутствующие. Образы оживляют в памяти непостижимость твоей статики, они напоминают о том, чего я никогда не видел. 

А теперь я здесь, приоткрываю дверь в бледно-зелёную коробку (плитка местами отходит, кое-где держится на скотче, заканчивается и вовсе на уровне головы, выше стена покрашена в белый, на полу удлинитель и подключённая к нему стиральная машина, увенчанная короной из различного рода тюбиков), она в старой чугунной ванне с явными следами ржавчины, выключает воду, трубы сипло скрипят на прощание, вылезает, вытирается махровым полотенцем вдовьего цвета.

Исключительная осознанность: главное — не перескакивать через абзацы, вдумчиво вчитываться между строк, ведь ненаписанное всегда больше написанного. Заложи страничку, отвлекись на секунду, ты всегда успеешь залипнуть на.  

888

М. Н.: «как я тебя понимаю».