— Все, что ты сейчас запомнишь, останется с тобой навсегда. Хорошенько об этом подумай.
— Но что-то иногда забывается?
— Да, ты забудешь то, что хочешь помнить, и будешь помнить то, что хотел бы забыть.

Кормак Маккарти. Дорога

«Об аресте Протасова Баврин узнал в Идзу, префектура Сидзуока, за осмотром местных достопримечательностей». Фраза, открывающая роман Евгения Кремчукова «Волшебный хор», готовит читателей к тому, что одним из неявных мотивов этого поэтичного текста будут вопросы необратимости и дуальности происходящего: пока один любуется экзотическими красотами далекой страны, второй осматривает пространство, сжавшееся до стен тюремной камеры. Пока один облечен некоторой властью, второй лишен возможности контролировать собственную жизнь. Пока один подчиняется ходу и духу времени, второй пытается его перенаправить. Но главное не то, как мы воспринимаем момент «здесь и сейчас», а то, как контейнирует настоящее и работает с ним наша память — у каждого по-своему.

«В момент события оно происходит. Впоследствии, уже произошедшее и прошедшее, событие раскрывается (в воображении, воспоминании, пере-живании, о-смыслении, etc.). Полнота события возможна, только когда оно уже находится в прошедшем, когда оно совершенно совершено и невозвратимо, когда оно — утрачено. Чтобы обрести полноту — необходимо утратить. Решение: минуты, которые ты проживаешь как будущие воспоминания о них. Обнимая внутри их снаружи».

Митя Баврин уверен, что у них с Мишей Протасовым одни детские и юношеские воспоминания на двоих. Не мог Протасов, такой знакомый, такой безобидно чудаковатый, такой нездешний, совершить настоящее преступление — что бы ни говорили окружающие, о чем бы ни судачили в интернете. Баврин точно знает: это какая-то невероятная, нелепая ошибка. И чувствует необходимость разобраться в ситуации и по возможности вытащить друга детства из тюрьмы. Но чем дальше Баврин погружается и в случившееся, и в смешавшееся с ним разноуровневое прошлое, тем меньше у него ответов на все возникающие вопросы. И даже странная общая тайна, не разгаданная когда-то Митей, спустя много лет изменит жизнь Миши. И такой знакомый, такой безобидно чудаковатый, такой нездешний Протасов уже не кажется понятным, на всех слоях осознанности прочувствованным и простым, как футбольное поле, где несколько поколений Энска пинало, пинает и будет пинать пыльный мяч.

«Волшебный хор», написанный по всем канонам большого романа, обращается к нескольким дихотомиям одновременно: явное/привидевшееся, детство/зрелость, желаемое/необходимое и — без этого никуда — человек/общество, человек/институция, человек/государство. Рискуя карьерой и отношениями с окружением, выбираясь из уютного, почти герметичного мирка собственной семьи, где вот-вот появится еще один Дмитриевич, Баврин выступает с позиции простодушного рыцаря, опирающегося на нравственный кодекс внутри и звездное небо снаружи. Но с момента, когда пришли новости об аресте Протасова, собственный категорический императив Баврин постоянно пропускает не только через сформированные за годы принципы, но и сквозь запечатанное в памяти восприятие себя и других в разные годы. И оказывается, например, что Энск Баврина, Энск его друга, Энск их одноклассников и даже Энск Митиного сынишки — это все разные города, образы которых каждый обнимает внутри средствами собственной памяти. И значит, разные люди ходили по этим улицам, играли в футбол во дворах, читали новости и обменивались сплетнями. И чем индивидуальнее эти впечатления, тем парадоксально сплоченнее становятся подавляющие своим колышущимся в такт большинством незнакомцы, позволяющие чужой версии событий замещать их собственную систему суждений. Чужая душа — изустные потемки из старой поговорки — и правда представляется иллюзией, подсвеченным вечерним солнцем облаком. Память личная, память коллективная, память историческая. Все это можно персонализировать и одновременно обобщить. Объективировать и субъективировать. Но что осядет на стенках и донышке сознания — бог весть.

«Подобно тому, как волшебные иллюзии Арчимбольдо, притягивая околдованный взгляд, представляют нам облик в месте, где мы уже готовы его увидеть, так же и облики облаков совпадают лишь с тем, что мы сами заранее в них предположили. Пытаясь очеловечить для себя эту влекомую ветрами небесными — высоко над белым светом, над тьмой ночною — иную жизнь, думал он, мы никогда не сумеем проникнуть сквозь ее прекрасные формы, сквозь очерченные нашими собственными глазами границы. Не сумеем обнаружить неведомого нам, что совершается втайне по ту сторону границ».