Может ли переводчик считаться соавтором текста, насколько он вправе его менять, в чем сложность работы с текстами Гюнтера Грасса, что значит глобальное движение #NameTheTranslator и почему атмосфера и «вкус» слов важнее всего прочего? Разбираемся вместе с кандидатом филологических наук, германистом Петром Абрамовым и практикующим переводчиком в языковой паре русский – немецкий, ведущей телеграм-канала pobuchteam Маргаритой Ключак. 

Петр Абрамов: В научном мире существует много концепций «адекватного», «правильного», точного перевода. Но в итоге текст воспринимает читатель. Переводчик прозы – посредник между автором и читателем. Для меня иноязычный автор обязательно должен «говорить» в книге на хорошем русском языке. Причем это исключает, конечно, всякую переделку или подгонку под русские реалии. Иноязычный колорит непременно должен присутствовать, необходимо уловить «аромат фразы», мелодику речи (у каждого крупного автора она своя), наконец, интонацию. 

Иностранец, разговаривая с вами, уверен, что вы улавливаете все оттенки слова, речевую окраску фразы. В тексте речь автора, разумеется, не так «слышна», но уловить ее особенности – желательно. В идеале для меня читатель должен сразу же забыть, что он читает перевод. Он должен буквально влиться в тот поток текста, который сопоставим с оригиналом во множестве деталей. Другое дело, что подобная задача трудна именно для переводчика.

Маргарита Ключак: В первую очередь – адекватный цели. Если автор текста оригинала хотел, чтобы я засмеялась, я должна засмеяться и от перевода. Если цель – что-то продать, я должна захотеть купить.

Я стараюсь не употреблять слова «хороший» и «плохой» в отношении перевода, потому что иногда сложно определить, что такое хорошо, а что такое плохо. Например, мы видим текст с кучей ошибок и повторов. Кажется, что все очень плохо, но, открыв оригинал, мы понимаем, что перевод блестящий – все эти ошибки и повторы автор допустил намеренно, с какой-то целью (например, создать речевую характеристику персонажа).

Бывает и наоборот: текст перевода написан живо, образно, с огоньком – читаешь и не можешь поверить, что люди умеют так переводить. А потом открываешь оригинал и понимаешь, что автор такого вообще не говорил, переводчик переиначил интонацию, стиль, иногда даже смысл. Сразу чувствуешь себя обманутым. Такие переводы я считаю самыми опасными. Если шероховатости синтаксиса и лексики можно сгладить при редактуре, то переводческое самодовольство, заставившее полностью переиначить текст, никуда не денешь – нужно все переписывать.

Петр Абрамов: В прозаическом переводе невозможно становиться буквальным соавтором, нельзя своевольничать и добавлять. Редко когда я вынужден прибегать к переводу одного слова двумя – например, составным глаголом. Соавторство я мыслю на уровне идеи и опять же интонации. Для этого надо много знать о самом писателе, его привычках, манере говорить, общаться (например, в переписке, если записи его голоса недоступны) – словом, его характер, склад ума, темперамент. Перевод для меня это не интерпретация и не переложение (второе – совсем уже далекое, все мы помним переложения сказок братьев Гримм, например, или пересказы из собрания Афанасьева; оригиналы и страшнее, и колоритнее, и, возможно, не совсем детские), перевод для меня – воссоздание «второго оригинала».  Была такая концепция в теории перевода ХХ века.

Соавтор я в том смысле, что стараюсь точно следовать за образами писателя, в случае с Гюнтером Грассом (новелла «Каменная месса» выходит в издательстве «Альпина.Проза» в 2024 году. — Прим. ред.) — это было особенно трудно. Воссоздавать эти образы по-русски, находя адекватные словесные выражения. Хорошо, если они находятся сразу. Трудно, если аналога нет. Тогда приходится, как в поэзии, делать «поэтическую замену», чаще всего это относится к игре слов (идиомы в языках различны) или вообще к авторским придумкам слов. Но этот поиск — самое интересное. Поэтому в оригинал прозаический «вмешиваться» категорически нельзя — вам дана изначальная свобода многообразия авторской, оригинальной лексики, вот в этом поле и надо творить.

А вот в поэзии, говоря, как вы помните, конечно, словами В. А. Жуковского, «переводчик — соперник». Там присутствует этот элемент свободы выбора, но опять же для того, чтобы приблизить исходную мысль автора, ярко и образно передать ее поэтически, создать все же стихотворение, а не его «перевод».

Маргарита Ключак: Переводчик – не соавтор! Он полноценный автор нового текста, текста перевода. Ни у одного, даже самого талантливого переводчика не получится создать «ту же самую книгу, но на другом языке», книга в любом случае будет уже не «та».

Мы в силу своих возможностей стараемся воспроизвести текст в единстве формы и содержания на материале другого языка. И за каждой интерпретацией стоит мастерство, интуиция и вкус переводчика.

[Профессор кафедры художественного перевода Литературного института им. Горького] Валерий Модестов называет перевод «оригинальным интерпретационным творчеством», и мне очень нравится такое определение. В разных типах интерпретационного искусства соотношение творческого и воспроизводящего разнится. В переводе творческая составляющая сильнее, чем, например, в музыкальном исполнительстве. Но в то же время творческая свобода переводчика ограничена подлинником.

Грань, в пределах которой переводчик может вмешиваться в оригинал, каждый определяет для себя сам. Мне абсолютно не близок подход, когда переводчик считает себя умнее автора и начинает «улучшать» текст в соответствии со своими эстетическими предпочтениями. Но в то же время важно не скатиться в буквализм, когда в погоне за формой текста теряется его содержание.

Порой очень сложно понять, где текст можно немного переиначить без потерь, а что нельзя трогать ни в коем случае. Но это и есть самое интересное в работе переводчика, мы всю жизнь учимся создавать новые произведения, которые будут максимально соответствовать оригиналу по форме и силе эмоционального воздействия.

Петр Абрамов: Сегодня часто над переводчиком довлеет даже не литературный редактор, который был строг и нередко бескомпромиссен, а маркетинговые условия. Книгу с неудачным названием мало кто купит. Не всегда перевод благозвучен, дословный перевод часто неверен или вовсе непонятен. Современные авторы давно перестали называть книги как в XIX веке: «Красное и черное», «Д´Артаньян и три мушкетера» – придумывают игру слов, используют все возможности языка. 

Название, с одной стороны, должно точно отражать идею автора, с другой – и это требование времени – должно быть «продаваемо». Отсюда, собственно, все упомянутые споры и конфликты. В названии, если оно «не дается» в простом переводе и содержит свернутую метафору, нужно, как мне кажется, постараться приблизить автора к читателю, заинтересовать, даже заинтриговать его. Разумеется, не в ущерб смыслу.  С современными авторами, и это идеальный вариант, можно согласовать название. Многие, как я знаю, идут на это.

Маргарита Ключак: К счастью, в переводе книг дискуссии на этот счет не такие оживленные, как в аудиовизуальном переводе. Если названия фильмов придумывают маркетологи, которые порой даже не вникают в суть картины и руководствуются какими-то особыми законами логики, то у переводчика книг все-таки больше свободы действий.

Мне пока не доводилось работать с текстами, названия которых вызвали бы бурные дискуссии. Знаю, что библеизмы в названиях – это всегда проблема, потому что в ткань английского или немецкого они вплетены гораздо плотнее, чем в русский.

В любом случае переводчик всегда работает в связке с редактором, с которым можно обсудить все вопросы и сомнения, чтобы найти самый адекватный вариант.

Петр Абрамов: Дольше всего мне не давало покоя заглавие. В Европе существует пока только один перевод (на голландский язык), переводчик в нем тоже изменил слова. Мне его вариант показался слишком прямолинейным. У Грасса практически придуманное им слово, оно очень редко встречается в корпусных словарях и отсылает нас, с одной стороны, к Средневековью, с другой – к современности, собственно, к тем двум плоскостям, в которых и разворачиваются действие новеллы и излюбленная у Грасса игра со временем.  Грасс был скульптором и графиком – образное мышление было развито у него сильно, я бы сказал, он буквально вылепливал фразы. В некоей мастерской ощущал себя и я, когда искал верную интонацию, порядок слов в предложении. Потом – придуманные Грассом слова; как любой выдающийся, если не сказать великий писатель, он владел приемами словотворчества. И тут даже немецкий этимологический словарь не всегда выручал. К счастью, во время моих многолетних поездок по Германии я бывал именно в тех местах, которые Грасс описывает в новелле, это мне очень помогло.

Маргарита Ключак: Художественным переводом я занимаюсь не так давно, пока что самым сложным (но одновременно и самым любимым) был детектив Леони Свонн «Гленнкилл». Сложность была в том, что главные действующие лица книги – овцы. Они хоть и понимают человеческую речь, но образность, идиоматика и формулы вежливости овцам не всегда очевидны. Порой из-за недопонимания овцы попадают в комичные ситуации, и мне важно было не пропустить в тексте, а потом и передать на русском игру слов. Сложнее всего то, что шутки сквозные: сказанное в первой главе может неожиданно всплыть в четвертой.

Что-то далось легко, но один пример игры слов я обнаружила уже перед самой сдачей текста. Перечитывала в сотый раз перевод и думала: что-то не сходится! Отгадка нашлась только после того, как я прочла фрагмент текста вслух.

Петр Абрамов: Нет-нет, мы должны читать именно автора! Открывая, например, Конан Дойля, вы ведь погружаетесь в мир той самой “Old Merry England” («Старой доброй Англии». — Прим. ред.), вам запоминаются даже лондонский туман, уют дома на Бейкер-стрит. В странствиях Дон Кихота нам видятся пыльные дороги Испании, колорит, эмоции, нравы того времени. Повторю: воссозданные в случае с Сервантесом гениальным Николаем Михайловичем Любимовым. Переводчик и должен передать самое, на мой взгляд, «непереводимое» — атмосферу. А попытки «русифицировать» Шекспира, Гёте, Диккенса были и в прошлые века, увы, встречаются и в новейших переводах даже в нашем веке. Ни в коей мере не критикую коллег, но это больше напоминает эксперимент, а вопрос, насколько такие переводы, где в «Фаусте», например, появляются бояре и стольники, приближают или отдаляют от нас автора, — остается открытым.

Маргарита Ключак: Мы читаем оригинальное произведение, новое единство формы и содержания в условиях иного языка и иной лингвокультуры.

Правда, не все читатели пускаются в философские размышления о сущности перевода. В отзывах о переводных книгах часто можно встретить восхищение тем, как автор виртуозно владеет слогом с конкретными примерами на русском языке. Видимо, срабатывает некая магия и человек забывает, что его любимый автор, вообще-то, пишет не по-русски. Это довольно лестно, но в то же время исключает переводчика из литературного процесса. А когда тебя будто бы и нет, то очень сложно добиваться улучшения условий труда. Так что глобальное движение #NameTheTranslator – инициатива по написанию имени переводчика на обложке – это не тщеславие, а желание стать видимыми.

Профессиональные переводчики не пытаются подменить собой автора текста, а стараются сделать так, чтобы подлинник и перевод выполняли одну и ту же функцию, оказывали одинаковое воздействие на читателей.

Мне очень нравится определение, которое дает И. Кашкин в «Заметках о стиле переводческой работы»: «Перевод – это вызов, соревнование, борьба с неподатливым материалом, но не с целью подчинения противника и не ценою собственного растворения без остатка, это борьба за подлинник, соревнование с ним к вящей его славе и чести».