В разговорах о современной прозе часто слышны фразы «быстрый дофамин», «бешеный ритм жизни», «эскапизм» и «отдых от реальности». Все эти факторы действительно влияют на книжные тенденции: появляется больше кросс-жанровых текстов, авторы крепче держатся за сюжет, даже объемы изданий несколько уменьшаются. Однако до сих пор продолжают выходить экспериментальные тексты для вдумчивого чтения. Таковы две новинки издательства «Альпина.Проза» —  «Средняя продолжительность жизни» Максима Семеляка «Под синим солнцем» Ромы Декабрева.

Максим Семеляк известен прежде всего как журналист и музыкальный критик. «Средняя продолжительность жизни» — роман-рефлексия, где лирический герой сплетается с личностью автора, но никогда — как и положено в автофикшене — не равен ей. Этот текст — прустовское упражнение  поиска закономерностей и смысла жизни, просто перенесенное в фактурные и узнаваемые постсоветские реалии: то пейзаж напомнит сцену из клипа Пугачевой, то герой отпустит едкий комментарий в сторону современного ТВ. 

Благодаря обилию метких фраз, образов, выражений, «Средняя продолжительность жизни» — чтение неспешное. Из всех эпизодов, встреч, размышлений героев здесь постепенно складывается цельная картинка, некое философское — и при этом весьма удобоваримое — высказывание без какой-то выраженной дидактической морали. Лирический герой в этом тексте слоняется в каком-то туманном пространстве вялотекущей жизни; это — привычный ритм ушедшего времени, это — ДНК людей того времени. 

Семеляка читаешь ради красоты и меткости сказанного, ради разговора с внутренним «я». Глядя на чужую жизнь, парадоксальным образом будто бы поднимаешься над этим текстом и видишь себя — со стороны и изнутри одновременно.

— Когда вы работаете над текстом, что в нем для вас самое главное? Он прежде всего должен получится... каким? 

— Не знаю, мне всегда нравилось, когда возникает ощущение того, что текст как бы сам себя пишет. Я много лет писал в разных газетах и журналах на всякие околокультурные темы, ну и по большому счету сказать почти всегда было особо нечего. И все-таки если правильно настроиться и прислушаться, то всегда наступает момент, когда язык тебя сам как-то вытягивает, слово за слово — и вдруг даже возникает подобие чувства, а то и мысли (ну это в лучшем случае). В этом смысле газетный формат был хронологически идеальным: от времени написания до момента публикации проходит ровно столько времени, что тебе самому не успевает стать стыдно, а читатель не замечает, как текст пролетел мимо. Но в истории с книгами так точно не получается — во всяком случае, по первому пункту.

— Почему вы решили попробовать себя в крупной прозаической форме и почему именно автофикшен, роман на основе биографии? 

— Да как-то с возрастом начинаешь ловить все эти укоризненные взгляды, мол, ну что же ты, давай уже, ну напиши уж хоть что-нибудь — это что касается прозаической формы. Среда заела, скажем так. Что до автофикшена, ну это, конечно, ни в коем случае не биография. То есть по отдельности там довольно много фрагментов реальности и каких-то звучавших фраз и даже конкретных лиц, но в целом все это не автофикшен, а скорее автошарж. Про такое давно сказано у Ивлина Во: «Я — это не я, ты — это не он и не она, они — не они».

Почему книга в таком случае написана от первого лица? Это опять-таки журналистские комплексы: за годы работы в соответствующих инстанциях я привык нести любой вздор, но с одним условием — у него должна быть какая-то изначальная привязка к реальности. Я люблю фантазии, но все же с минимальным инфоповодом, пусть даже этот инфоповод ты сам. Поэтому сочинять от первого лица мне показалось как-то сподручнее и натуральнее — в конце концов, всегда можно будет все свалить на издержки собственного восприятия мира. Выводить же героя в третьем лице мне было бы тяжело и фальшиво — я и с первым-то еле совладал.

— Что было важнее в тексте — достоверность или художественная образность, стилистическое разнообразие?

— Если честно, мне просто хотелось, чтобы это звучало как затерянная во времени пластинка. По-хорошему, эту книгу нужно было написать в конце нулевых, она родом оттуда, и все ее глупости, нелепости, вычурности и, как вы говорите, образности принадлежат определенному времени. Но мне всегда нравился этот отложенный эффект, как от записи, не знаю, какой-нибудь Сибиллы Байер, которая все спела в семидесятые, а услышали ее только в нулевые. Я себя в написанном, если честно, уже почти не узнаю — и это, видимо, и есть важное.

Новый роман Декабрева кажется историей становления девушки-бариста, когда-то позировавшей художникам: в кофейню «Renessans» приходят разные люди, героиня осмысляет свое прошлое и настоящее… Но так происходит ровно до тех пор, пока ей не передают конверт со странными документами — от алхимических трактатов до фото ее собственного мертвого тела. И с этого момента Рома Декабрев не изменяет себе, работает в традиции, заданной дебютным романом «Гнездо синицы» (новинка, к слову, его приквел). 

«Под синим солнцем» — набор иллюзий, символов, образов и отсылок, которые, однако, связаны вполне четкой сюжетной линией, но динамика здесь не фабульная, а символическая. Все движение текста задается сменой уже упомянутых образов и знаков. И на деле оказывается, что каждый персонаж — не более чем функция, образ в огромной авторской игре. Да и сама кофейня «Renessans», как и все пространство романа, — место иллюзорное, надчеловеческое. Это будто бы мир платоновских идей, высшие сферы бытия гностиков — отсюда и такая символьная плотность — и театр действий тех, кто пытается показать, что человек слишком широк и не надо ничего суживать, ведь это прекрасно.

Чтение Декабрева сродни прогулке по лабиринту, где нет ни входа, ни выхода, ни, впрочем, Минотавра. Волей-неволей тянешься подобрать золотые ниточки стилистических красивостей, но бродишь меж каменных стен ради того, чтобы наслаждаться и размышлять. 

— Когда ты работаешь над текстом, что в нем для тебя самое главное? Он прежде всего должен получится... каким? 

— Здесь правильнее будет несколько сузить рамки вопроса: внутренние критерии качества индивидуальны для каждого пассажа. Где-то важна гармония, где-то, наоборот, необходимы диссонансы, где-то важна достоверность, а где-то хочется отнестись к серьезности с издевкой. В конце концов, подобрать какой-то универсальный критерий, который можно было бы смело распространить на весь текст без исключения, вряд ли удастся, но пусть будет так: тексту должно случиться!

— В романе ты плотно используешь символы, отсылки, референсы, иллюзии. Почему именно такая манера? Важно ли понять все референсы и символы для того, чтобы сложить полную картинку «Под синим солнцем»?

— Подобная манера кажется мне довольно естественной для мышления в современных условиях информационной (и моральной) турбулентности. Заимствования, узнаваемые паттерны, мемы становятся неотъемлемой частью языка и нередко выполняют роль аутентификации и авторизации при установлении диалога. Распознавание/нераспознавание условных языковых знаков так или иначе определяет, насколько доверительными будут отношения участников диалога. 

Что же касается романа «Под синим солнцем», то при его написании мне хотелось поиронизировать над этой ситуацией: по большому счету обилие символов выполняет подчеркнуто декоративную роль. Нет, при желании можно сыграть в эту игру и попробовать отыскать и систематизировать все отсылки, но никакой полной картины «Под синим солнцем» попросту нет и быть не может.

— После «Гнезда синицы» работать над новым романом было сложнее или проще?

— Конкретно над «Под синим солнцем» работать было тяжелее, потому что этот текст зародился значительно раньше и мне пришлось переделывать многое — от стиля до смыслов. Когда я приступил к работе с полной уверенностью в том, что переписать фактически завершенный роман будет несложно, то быстро убедился в обратном. Текст, с которым я несколько лет не взаимодействовал, активно сопротивлялся и не давал к себе подступиться. Приходилось много сил тратить на то, чтобы понять, почему некоторые вещи сделаны так, а не иначе.