Знали ли вы, что автор «Преступления и наказания» следил за криминальной хроникой и писал о реальных уголовных делах? Мы собрали три невероятных факта о Федоре Михайловиче Достоевском к 203-му году со дня его рождения.

Федор Михайлович Достоевский входил в кружок петрашевцев, который существовал в 1845–1849 годах. Писатель приходит по пятницам на встречи в доме М. В. Буташевича-Петрашевского, где обсуждают отмену крепостного права, цензуру и другие злободневные проблемы. В этих беседах участвуют офицеры, чиновники, учителя, литераторы (в том числе Михаил Салтыков-Щедрин).

В апреле 1849 года автор «Неточки Незвановой» и «Белых ночей» читает на встрече петрашевцев запрещенное тогда письмо Белинского к Гоголю:

«[Россия] представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

Кружок уже 13 месяцев находится под тайным надзором. Вскоре арестовывают около 40 петрашевцев. Среди них — Федор Михайлович Достоевский. Запрещенное письмо становится поводом для заключения в Петропавловскую крепость.

После длительного заключения Достоевского и еще 20 петрашевцев приговаривают к расстрелу. Их приводят на казнь на Семеновском плацу в канун Рождества 1849 года. Вот как Федор Михайлович описывает этот день брату Михаилу:

«…Нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты…»

По «высочайшей амнистии» Николая I в последнюю минуту смертникам зачитывают царский указ, где расстрел заменялся каторгой и разжалованием в рядовые. Один из осужденных, Николай Григорьев, который ждал выстрела уже с мешком на голове, сошел с ума.

«Но не тужи, ради Бога, не тужи обо мне! — пишет Достоевский. — Знай, что я не уныл, помни, что надежда меня не покинула. Через четыре года будет облегчение судьбы. Я буду рядовой, — это уже не арестант, и имей в виду, что когда-нибудь я тебя обниму. Ведь был же я сегодня у смерти, три четверти часа прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!»

Федор Михайлович Достоевский проведет на каторге четыре года.

На каторге Федор Михайлович Достоевский слушал и запоминал истории других арестантов. О некоторых из них он рассказал в «Записках из мертвого дома»:

«Только в остроге  я  слышал  рассказы  о  самых  страшных, о самых неестественных поступках, о  самых  чудовищных  убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски веселым смехом. Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца. Он был из дворян, служил и  был  у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он  был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал  его,  уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и — сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал заявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда».

Достоевский зачитывался криминальной хроникой всю жизнь. Чаще всего это была газета «Голос», которую он часто упоминает в «Дневнике писателя». Он анализировал преступления с точки зрения общественного смысла, а в обвиняемых видел прежде всего живых людей с горестями, тревогами, слабостями:

«Убийство, если только убивает не “Червонный валет”, — есть тяжелая и сложная вещь. Эти несколько дней нерешимости Каировой по приезде к ее любовнику его законной жены, это накипающее все более и более оскорбление, эта нарастающая с каждым часом обида (о, обидчица она, Каирова, я ведь не сошел еще с ума, но ведь тем и жальче, что она в падении своем не могла понимать даже, что она-то и есть обидчица, а видела и чувствовала совершенно обратное!) — и, наконец, этот последний час перед “подвигом”, ночью, на ступеньках лестницы, с бритвой в руках, которую купила накануне, — нет, все это довольно тяжело, особенно для такой беспорядочной и шатающейся души, как Каирова!»

В сентябре 1865 года в газете «Голос» публикуют отчет из зала суда, где слушается дело Герасима Чистова. Он пришел на квартиру к своим родственникам Дубровиным, когда тех не было дома, а все имущество осталось на попечении 62-летней кухарки Анны Фоми­ной. Он познакомился с ней за несколько недель до преступления, общался с ней, чтобы она с легкостью впустила его в квартиру. В день убийства у Фоминой гостила 65-летняя прачка Марья Михайлова. Чистов убил женщин топором, чтобы ограбить дом, пишет «Арзамас».

Эта криминальная история легла в основу романа Достоевского «Преступление и наказание»

Автор «Бесов» и «Братьев Карамазовых» устраивал ежедневные чаепития. Прежде чем сесть за работу, лично заваривал чай. Вспоминает Анна Григорьевна Достоевская:

«Заваривал чай, сначала споласкивал чайник горячею водой, клал 3 ложечки чаю (причем непременно требовал “свою” ложку, она так и называлась “папиной ложечкой”) и наливал лишь 1/3 чайника и закрывал салфеточкой; затем минуты через три дополнял чайник и тоже накрывал. И наливал чай лишь тогда, когда самовар переставал кипеть. Наливая себе чай, папа непременно смотрел на цвет чая, и ему случалось очень часто то добавлять чаю, то сливать в полоск<ательную> чашку чай и добавлять кипятком; часто случалось, что унесет стакан в свой кабинет и опять вернется, чтоб долить или разбавить чай. Уверял: “Нальешь чай, кажется хорош цветом, а принесешь в кабинет, цвет не тот”. Клал два куска сахару».

Всеволод Сергеевич Соловьев, друг Достоевского, рассказывает, что тот был сладкоежкой:

«— Постойте, голубчик! — часто говорил он, останавливаясь среди разговора.

Он подходил к своему маленькому шкафику, отворял его и вынимал различные сласти: жестянку с королевским черносливом, свежую пастилу, изюм, виноград. Он ставил все это на стол и усиленно приглашал хорошенько заняться этими вещами. Он был большой лакомка…»

Дочь писателя, Любовь Федоровна Достоевская, тоже упоминает о трепетном отношении отца к сладкому:

«Отец очень любил сладости; он всегда хранил в ящике книжного шкафа коробки с винными ягодами, финиками, орехами, изюмом и фруктовой пастилой, какую делают в России. Достоевский охотно ел их днем, а иногда и ночью. Этот “дастархан”, как называют закуску, подаваемую гостям на Востоке, был, как я думаю, единственной восточной привычкой, унаследованной Достоевским от его русских предков; возможно также, что все эти сладости были необходимы для его слабого организма».