В издательстве «Альпина.Проза» вышел дебютный роман Тани Климовой «Письма к отцу» — автофикциональный текст о смерти и надежде, рентген целого поколения. Обсудили с писательницей, зачем людям понадобилась метафорическая смерть, почему лучше Бунина уже не стать, остался ли писатель пророком и каких откровений ждать от Виктора Пелевина?

«Показала другу письма к отцу, он сказал — это литература»

— Расскажи, какой путь прошел твой дебютный текст «Письма к отцу»? Какой была работа над ним? 

— Я училась в Литинституте почти в детском возрасте. Поступила туда в 16, окончила в 21. Ничего сверхсерьезного я там не писала. О карьере писателя не мечтала, писательство воспринимала как хобби. После окончания Литинститута десять лет ничего художественного не писала и занималась в основном научной работой, училась в аспирантуре. 

Мне не слишком хотелось возвращаться ко всему, что связано с писательством, но рядом всегда были пишущие друзья, люди, связанные с издательской сферой, находящиеся в писательской среде. Некоторые из них спрашивали, почему я не пишу художественные тексты. У меня не было ответа на этот вопрос. 

Одному другу я рассказывала о том, что пишу письма к отцу, он их даже прочел и сказал, что нужно публиковать, потому что это — литература. Тогда я отшутилась, а три года назад решила все-таки «Письма к отцу» написать, продумала структуру романа, переписывала, редактировала. Поняла, что это будет книга о смерти и преодолении страха смерти. Во время работы над ней умерло много не только значимых и известных людей, но и тех, кто был мне близок. Иногда мне казалось, что это происходило нарочно, хотя я постепенно избавилась от такого магического мышления.

Редактировала роман я в резиденции Дома творчества Переделкино, когда редактировала — даже не думала о публикации. Потом в Переделкине состоялся питчинг, после которого «Письма к отцу» попали к Татьяне Соловьевой в издательство «Альпина.Проза».

— Ты сказала, что занималась научной деятельностью после Литинститута. А чем конкретно? И повлиял ли этот период на твои художественные тексты? 

— В основном я занимаюсь русской эмиграцией. В то время я писала научные статьи, участвовала в конференциях. Сфера моих научных интересов — младоэмигранты, так называемое «незамеченное поколение», и человек, который этот термин придумал, — Владимир Варшавский. По его творчеству я писала диссертацию. 

От многих возрастных исследователей я слышала: если человек занимается научной филологической деятельностью, то он — неудавшийся писатель. И в какой-то момент я жила с этими мыслями применительно к себе. Не всем же быть писателями. Мои знакомые исследователи, которые окончили Лит, давно забросили свои рукописи. А из однокурсниц и однокурсников пишут сейчас, кажется, человек пять, если не меньше. 

Быть исследователем приятно: ты живешь в осознании, что у тебя есть какая-то миссия, воскрешаешь забытые имена, занимаешься мертвыми, чтобы продлить им жизнь среди живых. Это очень круто, достойно и вроде не так эгоистично, как когда ты пишешь собственные тексты и пытаешься понять, имеешь ли на это право. Самое сложное, наверное, для меня было — разрешить себе говорить о себе. Но исследовательская работа шла параллельно с написанием художественных текстов, я всегда это разграничивала.

Один мой знакомый буниновед, который когда-то тоже окончил Литинститут, как-то сказал: «До того как стал внимательно читать Бунина, я думал, что смогу сделать что-то для литературы. Но потом понял, что для нее уже все сделал Бунин, и перестал писать». Раньше мне казалась такая позиция достойной, сейчас, скорее, вызывает недоумение. Почему нужно что-то обязательно сделать для литературы, кто тебя вообще оценивает? 

«Читая автофикшен, можно воссоздать собственное детство»

— Современная культура индивидуализма влияет на тексты? Содержание, форму? И можно ли сказать, что именно поэтому растет популярность автофикшена? 

— Да, конечно. Оговорюсь сразу: я не вижу ничего плохого в индивидуализме. Рост интереса к автофикшену абсолютно естественный. Он пришел в русскую литературу, как и многое, с опозданием, но очень удачно, что стал расцветать среди нынешних тридцатилетних — первого «свободного» поколения, родившегося после распада Советского Союза. 

В нашем детстве было много общего, поэтому автофикшен сейчас работает как такой огромный калейдоскоп: с одной стороны, много похожего, с другой — абсолютно разного. Хочется зацепиться за знакомую всем деталь, маркер, передачу, что шла по СТС, журнал Yes!, клип по MTV, но высветить это с другой стороны, одомашнить, показать, какими они были конкретно для тебя. Если какая-нибудь тридцатилетняя персона сядет и прочтет все автофикциональные тексты, написанные за последние пять лет, то сможет по крупицам воссоздать собственное детство. А то и записать его. 

Чужой автофикшен как будто бы дает тебе право написать свой. Чем я хуже? И получается такой коллективный портрет эпохи, за что «грядущий историк» скажет большое спасибо. Как я говорю спасибо даже «проходным» произведениям русских эмигрантов или советских шестидесятников, потому что нахожу в них много полезного и важного.

— Тогда мы можем сойтись на том, что автофикшен — это прежде всего про некую терапевтичность? И вдогонку к индивидуализму: мы, получается, возвращаемся к античному пониманию культуры? Когда в центре всего человек, «я»? 

— Да, про терапевтичность в том числе, потому что чужой похожий опыт помогает осознавать свой, ощущать, что ты не один. 

А про античное понимание культуры мне сложно сказать, античку в Лите я сдала на четверку. Вероятно, не очень хорошо в ней разбираюсь. Но два года назад мы проснулись в новой реальности, которую, конечно, могли предсказать, но не хотели бы, чтобы предсказания сбывались. Для того чтобы научиться в новой реальности жить, нам нужна опора, поэтому мы оглядываемся назад: где такое уже было? Бывало и в довоенной Европе, и в СССР, и в других странах. А еще можно и к Античности обратиться. 

«Мы все чего-то ждем»

— Мы начали с того, что «Письмах к отцу» — книга о смерти. Ты и в самом тексте об этом пишешь. За последнее время книги о «виртуальном посмертии» появлялись весьма часто: «Смерти.net» Татьяны Замировской, «Transhumanism Inc.» Виктора Пелевина, «Падение» Нила Стивенсона... Откуда вдруг такой виток интереса? Казалось бы, тема жизни после смерти вечна.

— Каждый писатель, мне кажется, борется со страхом смерти. Поэтому он, собственно, и пишет. Если не физическая вечность, то пусть будет хотя бы метафизическая. Умирать не хочется в последнее время, по моим ощущениям, еще и потому, что мы (коллективное мы — писатели, читатели, люди из интернета) постоянно чего-то ждем: вот закончится это длительное событие, вот сменится одно на другое, тогда заживем. Возникает страх до этого (на самом деле, непонятно чего) не дожить, мы (опять же — коллективное мы) каждый день видим, что кто-то умирает, кто-то не доживает. Ежедневно наблюдаем за десятками, тысячами смертей онлайн. 

Подобное ожидание неизвестности уже было, особенно, кстати, проявилось у русских эмигрантов, которые ждали сначала падения большевистской власти, потом смерти Сталина, потом — развала Советского Союза, ну или если не развала, то какой-нибудь перестройки. Бунин, например, смерти боялся панически, он умер спустя восемь месяцев после смерти Сталина. 

Но в 2024-м удивились бы даже эмигранты. Их катастрофы печатались в газетах, и о том, что мир несется в пропасть, можно было не думать до получения следующего номера, у нас не думать не получается: мы наблюдаем за катастрофами каждую минуту, они приходят к нам уведомлениями, как только случаются. И тут же забываются. Как и мертвые. Они как будто сходят с дистанции в этой гонке. Те, кто умерли в 2020-м, уже нас не поймут: у нас появилось много нового опыта, они уже не такие, как мы, а мы не такие, как они. Многим не хочется так глупо выпасть из этой реальности, поэтому они не только боятся собственной смерти, но и упиваются осознанием того, что она когда-нибудь случится.

«Откровением Пелевина стал бы его автофикшен»

— В «Письмах к отцу» была цитата о том, что ежегодно от каждого романа Виктора Пелевина мы ждем откровения. Будто никто больше не может сказать, что ждет нас дальше. Автор в 2024 году сохранил функцию пророка? 

— Недавно я вела в Доме творчества Переделкино книжный клуб, обсуждали рассказы Анны Шипиловой и Анны Лужбиной. И некоторым участникам не понравилось, что обе писательницы не дают в текстах никаких ответов. Меня это поразило, потому что я давно не слышала фразы: «Литература должна быть инструкцией, рассказывать, что мне делать». Я спросила у участников, кто же из писателей дает ответы и помогает им в каких-то жизненных ситуациях. Одна девушка ответила, что для нее такой писатель — Прилепин. Остальные сошлись на том, что писатель ничего никому не должен и куда честнее сказать, что ты не знаешь никаких ответов, чем провозгласить себя пророком.

Я долго думала, почему из всех писателей она назвала Прилепина, потом поняла: скорее всего, это потому, что он никогда не сомневается, на сто процентов уверен в своей правоте. Приятно, когда рядом есть такой человек, а ты ему еще и доверяешь. Но подобная позиция мешает тебе стать взрослым, автономным, брать на себя ответственность за каждое слово и действие. Те, кто эту автономию приобрел, не ищут пророков, ищут собеседников. 

— А сама ты ждешь откровений от Пелевина?

— Я его последний раз читала лет пять назад. Пелевин мне интересен скорее как феномен — человек, которого огромное количество людей читают и перечитывают каждый год, чтобы проверить, где он угадал и какую придумал аллегорию, чтобы описать и «предсказать» следующий за выходом его очередного романа год. И который, ко всему прочему, еще и не находится в «реальности»: не регистрируется в соцсетях, не дает интервью, не проводит пресс-конференции. 

Мне кажется, «пророчества» Пелевина — это как пророчества Жириновского: второй за всю жизнь наговорил на камеру кучу всего, и что-то из этого попало в цель, «сбылось», остальное мы игнорируем.

Для меня настоящим откровением от Пелевина был бы его автофикшен. Без аллегорий, шуток, аллюзий, реминисценций, просто Виктор Пелевин рассказывает о том, как все это время жил Виктор Пелевин. Что ел, в кого влюблялся, с кем расставался, куда ездил, чью смерть переживал, на что тратил деньги. Я бы очень хотела, чтобы он такую книгу написал и издал до того момента, как мы однажды увидим на экранах наших смартфонов уведомление о его смерти. Я, кстати, думаю, что, если Пелевин все-таки существует, он себя гуглит, поэтому оставляю ему такой запрос в нашем общем интернете.