вот судьба пасынков эпохи и законных детей рока, — судьба и фатум, их мистические родители, крепко сжимают обречённых в своих объятиях — до тех пор, пока не задушат…

темная Лида — мрачновато притягательная, завораживающе пугающая — это не имя, но город, стоящий на когда-то плавающей границе уже несуществующих государств, а теперь упрочившийся на пересечении маршрутов, выстоявший не одну эпохальную бурю и продолжающий переживать истории своих людей; город, вырастающий из гула голосов на страницах повестей и рассказов Владимира Лидского… сотканный из чужих оборванных, начинающихся в произвольных местах историй, составленный из слоев великих трагедий и маленьких бед, сверстанный из лозунгов, листовок, призывов, революционных газет и бытовых объявлений «родился-женился-умер», этот город похож на птичий крик над рекой Лидея, на шум сарматского леса, на рокот отдаленной битвы, на тихую песню у колыбели, на звук печной заслонки, на предсмертный вздох, на судорожный всхлип, на счастливый стон…

сто неполных, но плотных лет лидского одиночества — это дагерротипные снимки предков, которые оказались вовсе не предками, а так — случайными попутчиками, соседями по выцветающим фотокарточкам в рассыхающемся альбоме с лысеющей бархатной оболочкой; это прадедушки и прабабушки, которых жизнь готовила к одному, подкинула другое и тут же бросила в третье, сделав жертвами погромов, щепками рубленого леса гражданских противостояний, колымскими сидельцами и узниками концлагерей; это лента Мебиуса в особом неевклидовом пространстве, неразрывно перетекающая из биографии в биографию, меняющая плоскость, но не меняющая сути Лидской летописи; это сочащиеся горем и изредка подсвеченные радостью лица — полустертые временем, приглушенные прогрессом, притопленные в пепел, в теплый мягкий пепел, от которого можно успокоиться в детской игре, черный хрупкий пепел, которым придется упокоиться всем, осыпавшимся с неба на землю Майданека:

«…он вспоминал их, когда сидел в темноте перед полыхающей печуркой и мечтал о пепле, который мать даст ему — сразу, как выгорят дрова, — игрушек он не знал, знал камушки, собранные на Лидейке, — и вот мать давала ему пепел, — она выгребала его из поддувала, куда он попадал, падая с колосников… специальным совочком сбирала его и ссыпала в мятый таз, назначенный для стирки, — Иосифу было года три, а может быть, четыре, и он обожал играть в пепел или, лучше сказать, — играть с пеплом: мать сажала его возле таза, и он с удовольствием возил ручонками внутри, — это была такая нежная, едва тёплая субстанция, мягкая, бархатная, приятно ласкающая детские ладошки, прикосновение которой успокаивало душу, смягчало сердце и даже утешало голод, всегда сопровождавший маленького Осю…»

странная, страшная, сумрачная летопись из шести повестей и пяти рассказов написана выверенно жестко, пожалуй, порой жестоко, решительно беспощадно, ошеломляюще болезненно; автор не забыл заглавные буквы, не потерял точки — их нет: они бесполезны, беспомощны, бессмысленны в деле беспрестанной передачи хроники темных времен… если время и есть лента, по меньшей мере в Лиде концы этой ленты перекрутились и срослись намертво, превратились в знак бесконечности, лемнискату страдания и вместе с тем — надежды, веры и любви, прорастающих сквозь пепел, растущих на пепле, осыпаемых пеплом; любовь никогда не перестает ни в Лиде, нигде больше на земле, под землей, над землей, где только ни лежит и ни кружит пепел сгоревших в войнах и революциях людей-воспоминаний, людей-лиц-на-дагерротипе, людей-узлов, людей-пересечений путей, ставших развилкой для каждого и одновременно никого из нас…