История домашних библиотек

— Есть представление, что домашние библиотеки были в каждом доме и с очень давних времен, чуть ли не с эпохи Ивана Грозного. 

— Это очередной миф! Домашние библиотеки в массе своей были в XVIII–XIX веке у знати. Это был обязательный элемент интерьера кабинета хозяина. Потом где-то со второй половины XIX века, даже чуть попозже, они стали появляться у разночинной интеллигенции, которая должна была как-то сама себя маркировать.

— Как раз больше для маркировки, чем для чтения?

— Не просто для маркировки. Мне в этом смысле очень нравится идея Ирины Паперно, что каждый человек сам творец собственной биографии. Это еще Лотман писал о Пушкине, что он сам создавал свою биографию, а Ирина Паперно это показала в книге «Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма». Это очень хорошая книга, и в ней Паперно рассказывала, что литература воспринималась в том числе и как главная сила общественного развития, через литературу в новый век вошел новый человек. Но все равно, библиотеки дома во многом определялись культурой быта. Библиотека, как правило, должна была быть в кабинете хозяина…если у хозяина был кабинет.

«— Я один живу и работаю в семи комнатах, — ответил Филипп Филиппович, — и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.

Четверо онемели.

— Восьмую! Э-хе-хе, — проговорил блондин, лишенный  головного  убора, — однако, это здорово.

— Это неописуемо! — воскликнул юноша, оказавшийся женщиной.

— У меня приемная — заметьте  —  она  же  библиотека,  столовая,  мой кабинет — три. Смотровая — четыре. Операционная — пять. Моя спальня — шесть  и  комната прислуги — семь. В  общем,  не  хватает...  Да впрочем,  это  неважно.  Моя квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?» 

М. А. Булгаков «Собачье сердце»

— Получается, что в доме, а после в квартире должна быть отдельная комната для книг и чтения, есть хозяин — должен быть и кабинет с книгами?

— У дворян и интеллигенции, которая не всегда была дворянами, в квартирах и домах, которые они занимали, библиотека была обязательно, потому что был кабинет хозяина. Не было домов, где не существовало такого понятия, как кабинет хозяина. Учитель ли, врач ли. Я не имею в виду земских, как правило, речь о городских интеллигентах. Тогда была определенная культура быта. Этот уклад фактически был уничтожен, когда началась массовая миграция сельского населения в город. Все огромные городские квартиры превратились в коммуналки.

Сорванец. Франк Патон (1884)

В коммунальных квартирах сохраняли остатки старых библиотек. Я была в одной квартире, которая изначально принадлежала интеллигентной семье с 1916 года, а после стала коммунальной.Там были остатки прекрасной старой библиотеки. 

Но культа книг и библиотеки уже не было. А вот в период хрущевской оттепели он снова вернулся. Как мне кажется, это опять было связано с культурой быта: появился мебельный гарнитур «Жилая комната», в котором обязательно был книжный шкаф.

«Булгакова мне купили на черном рынке»

— А чем наполнять этот книжный шкаф, если культура библиотек на десятилетия ушла?

— Наполняли этот книжный шкаф по-разному. Если у человека был какой-то доступ к дефициту, то в серванте должен стоять хрусталь, а в книжном шкафу — подписные издания. Понимаете, нельзя сказать, что у всех были библиотеки, но и нельзя сказать, что их не было, и давайте не забывать, что мы жили во времена жесточайшего книжного дефицита.

— Но ведь издавалось много книг,  были огромные тиражи, о которых сегодня все вспоминают с тоской.

— Тиражи действительно были огромные. Но что значит «огромные тиражи»? Тираж 100 тыс. экземпляров для «Мастера и Маргариты», булгаковских трех романов — это огромный тираж на многомиллионную страну или нет? Потом вы не забывайте, что было с этими тиражами.

Эти тиражи, во-первых, расходились в библиотеки. Они там не ставились в открытый доступ, у каждого библиотекаря был свой заветный шкаф. Надо было быть очень хорошим читателем, чтобы иметь доступ к этому заветному шкафу, получить от него ключик.

Лирическое новоселье. Юрий Пименов (1965)

Во-вторых, книги отдавались в спецмагазины, типа «Писательской лавки». Сходите на Кузнецкий мост в магазин «Лавка писателей». Первый этаж был доступен всем, второй — только членам Союза писателей.

В-третьих, во всех соцстранах были магазины русской книги. Я из своей первой поездки в Болгарию, которую совершила в 1984 году, когда наша студенческая команда выиграла олимпиаду по литературе, привезла «Воздушные пути» Пастернака. В Москве было купить невозможно! 

И потом не забудьте еще, что процветал черный рынок. На мой выпускной родители задали вопрос: «Что ты хочешь: украшения или хорошую книжку?» Я понимала, что украшения подарит бабушка. Сказала:«Хорошую книжку».

— И «хорошая» — это была такая книга, которую еще надо было поискать, а просто так не купишь?

— На черном рынке. В качестве этой «хорошей книжки» я тогда получила знаменитый однотомник Булгакова с тремя романами. Он до сих пор у меня стоит в библиотеке. Соответственно, на черном рынке родители за нее заплатили стоимость, соотносимую, я так понимаю, с ценой золотого украшения.

«— Вы не Достоевский, — сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.

— Ну, почем знать, почем знать, — ответил тот. 

— Достоевский умер, — сказала гражданка, но как-то не очень уверенно. 

— Протестую, — горячо воскликнул Бегемот. — Достоевский бессмертен!» 

М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита»

— А поставить в шкаф ее можно было? Или все же нежелательно, ведь книга не вполне «разрешена»?

—Нет, ставьте пожалуйста, она вышла официально. Как ее «добывали», этого никто не отслеживал. Я не имела отношения к диссидентскому движению. Не знаю, какие у них были книги, откуда, что и почему. 

Феномен домашних библиотек скорее родился у тех людей, юность которых пришлась на оттепель. Люди стали чуть-чуть лучше жить. У них появились денежки, которые можно было потратить не только на бытовые нужды. Это был массовый период получения квартир — но уже после оттепели, конечно, разъездов из коммунальных квартир. У человека появился свой книжный шкаф.

Да, это были очень странные книжные шкафы. В первую очередь, там стояли подписные издания, которые удалось выписать. Я смутно представляю себе людей, которые готовы были бы выкинуть, допустим, подписного Майн Рида или Жюль Верна. Таких, думаю, просто не было.

Точно так же я прекрасно понимаю, что это книги одноразового прочтения. Уже даже в мои детство и молодость никто не стал бы перечитывать Майн Рида снова и снова. Но в домашнюю библиотеку эти книги собирались, скорее всего, по причине дефицита. Я не могу взять это в библиотеке, пусть дома будет на всякий случай.

И замечу, что у нас отсутствовала культура хождения во взрослые библиотеки. Я была записана в несколько. В 14 лет ты «выбывал» из детской библиотеки, тебя могли записать во взрослую по паспорту родителей. Я не видела там толп народу.

— И книг там было не так много, получается?

— Нет, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, советская классика, типа Петра Проскурина, Александра Чаковского и прочих, стояла в свободном доступе. Понятно, что никакого Булгакова, никакого Распутина. В 1974 году вышел знаменитый сборник Распутина с четырьмя повестями.И не во всякой общественной библиотеке он был. А в домашней — у тех, кто следил за литературным процессом, — мог быть.

— А в какой момент люди вышли из состояния дефицита, из состояния, что нужно собрать все по максимуму, не важно, будешь ли читать?

— В тот момент, когда я как читатель понимаю: если мне какая-то книга понадобится, я ее могу где-то получить в течение достаточно короткого времени.

А это произошло ближе к концу 1980-х, когда с перестройкой начался сначала журнальный бум, потом книжный. Когда появилось огромное количество издательств, стали печатать то, что не печатали никогда. Когда ты вдруг понял, что ты это можешь купить, ты удовлетворил свою потребность.

Интерьер. Юрий Панцырев (1984)

Это происходило не только с книгами. Вспомните, в какой-то момент исчезли запасы продуктов на кухне у молодых хозяек. Исчезли запасы постельного белья, которое покупалось исключительно потому, что ты понимал, что оно рвется, оно может понадобиться в какой-то момент. Понадобится — купим.

Ты перестал покупать книжки про запас. Потому что понял, что, во-первых, ты это можешь купить, если понадобится. Во-вторых, ты уже многое прочитал. В-третьих, жизнь продолжается. Книгам тоже нужно место.

Поэтому появилась такая привычка перебора библиотеки. Библиотека — она библиотека только тогда, когда я могу подойти и взять любую книжку, и не надо сначала полчаса вспоминать, где она может быть, а потом перерыть всю библиотеку, найти много интересного, но ненужного в конкретный момент.

А к тому же исчезло представление, что иметь книги в доме престижно.

— Больше не престижно?

—Думаю, что да. Доступ к книгам стал в один шаг. Пришла другая культура: комната должна быть просторной, не заставленной ни книгами, ни еще чем-то. Сейчас все чаще домашняя библиотека существует для чисто эмоциональных вещей и для перечитывания любимых книг.

Домашнюю библиотеку человек подбирает под себя.

И библиотека остается у тех, кто читать любит, кто читает. Как только эта культура чтения и любви к нему уйдет, то и феномен библиотеки тоже исчезнет. Ушли серванты с гжелью и хрусталем, ушли серванты с сервизами. Потому что мы ими перестали пользоваться. Мы потеряли культуру дружеских домашних застолий, они переместились из дома в кафе. Культура собирать библиотеки ушла. Хотя, разумеется, остались библиотеки с профессиональной литературой, потому что это миф, что все есть в интернете. Многого даже в научных библиотеках нет: списано согласно правилам библиотечного хранения.

Как меняется отношение к классике

— Как вы думаете, сегодняшние и будущие молодые взрослые будут читать классику?

— Классика потому и классика, что ее читают несколько поколений. Она не сама себя классикой сделала. Ее классикой сделали мы.

И в чтении классики особо ничего не поменялось. Не надо считать, что подавляющее большинство советских школьников прочитали школьную программу.

— Такой миф тоже есть, что все были ужасно читающие.

— Именно «ужасно». Да, конечно, читающих людей было больше. Но в силу просто наличия свободного времени, в силу того, что уроки заканчивались раньше. Из дополнительных занятий у детей были музыкальная школа, и то далеко не у всех,художественная школа, это была большая редкость, и спортивные секции. Но секции для здоровья не было, были секции на отбор, для получения результатов. Где-то были кружки вязания или выпиливания лобзиком и выжигания. Существовала достаточно мощная инфраструктура кружков Дворца пионеров. Я имею в виду на Ленинских горах. Но во Дворец пионеров нужно было ехать, что тоже не каждый мог сделать. И никаких кванториумов, лабораториумов, такого количества событий, которые нам предлагают, не было. И детских библиотек не так много было.

Александр Осмеркин. Полка с книгами

— У детей и подростков сейчас больше альтернатив чтению? И у взрослых тоже есть альтернативы?

—Да. И часто есть ощущение, что те, кто «приколачивает» школьную программу и напихивает в нее все больше и больше, живут с совершенно «потрясающей» идеей, что школа закончится и человек ничего читать не будет.

Но чтение — это декодирование, некое решение загадки «на смысл». Если показать, что какая-то загадка в тексте осталась, то к тексту вернутся, не сразу, но вернутся…

Все знают «Отцы и дети» Тургенева. А кто на самом деле оказался самым, не скажу, счастливым, скорее «состоявшимся» в «Отцах и детях»?

— Есть правильный ответ?

— Правильного ответа для всех читателей нет. Мне кажется, что «состоялся» Аркадий, который женат по любви, у которого ферма под его управлением процветает, который пережил увлечение нигилизмом и очень ценит Базарова(вспомните его тост в финале!). Если мы возьмем финал романа «Война и мир», там же не все будут Пьерами? А Марья остается женой Николая: она видит, что он прав далеко не всегда, но…

Мы живем в мире Николаев Ростовых. Толстой дал этому герою очень точную характеристику: «Хороший средний человек Николай Ростов». Он действительно хороший, но эта «хорошесть» — его усредненность. Он без таких установок, чтобы сделать весь мир счастливым. Но при этом княжну Марью он спасает во время Богучаровского бунта, принимает на себя долги отца, мечтает выкупить отцовское Отрадное. Я смутно представляю Пьера, который занимается хозяйством.

Или еще мне говорят, что один из самых интересных для обсуждения персонажей — Соня. Ведь всем пожертвовала, такая хорошая. Но она не вызывает даже у автора никакого сочувствия. А нет сочувствия у автора, нет сочувствия и у нас. Потому что «интерпретатор не бесконтролен». И читатель воспринимает все-таки художественный текст «по флажкам», расставленным автором. Об этом писали и Скафтымов (он «призывал» честно читать), и Асмус, и многие наши филологи.

Когда мне говорят: «Мне нравится Элен», — я говорю: «Нет, это все-таки неправильно и неточно. Тебе нравится тип женщин, которые воплощены в Элен. Элен — это создание Льва Николаевича Толстого. Она создана как отрицательная героиня. Ты можешь не соглашаться с Толстым, ты можешь не принимать его отношения к Элен, но Толстой сделал все, чтобы она тебе не понравилась. Поэтому ты путаешь две вещи. Ты путаешь мир художественного произведения, созданный по законам автора, и реальный мир за окном, потому что ты до сих пор наивный читатель.

Был такой чудесный маленький фильм «Волшебная сила искусства». Там среди новелл — экранизация рассказа «Мстители из 2-го “В”» Драгунского. Когда маленькие мальчишки начинают стрелять в экран, спасая героев. Ведь это все классический наивный реализм: «Я настолько вжился в этот текст, что это не придуманный автором герой, а это те, кому я должен оказать свою реальную помощь». Так и здесь: «Я настолько воспринимаю текст не эстетически, а как сторителлинг, как мыльную оперу, где важен сюжет, кто в кого влюбился, кто на ком женился».

— Классика меняется?

— Раз в 100 лет канон обновляется. Мы его искусственно пытаемся сохранить, но совершенно четко можно сказать, что XVIII век ушел навсегда. «Властителями и судиям» Державина, может быть, еще помним. «Бедную Лизу» Карамзина, скорее всего, будем помнить как мем на уровне: «И крестьянки любить умеют». А дальше всё.

В «Недоросле» сегодня читается только сцена с Митрофанушкой, потому что он живой. Все монологи Правдина и Стародума читаются с очень большим трудом. По-моему, это Гаспаров сказал, что история мыслит столетиями. Пока есть три живых поколения, то есть дед, отец и сын, тогда сохраняется какая-то культурная память.

Если мы и следующее поколение будем читать классику, если она будет реинтерпретироваться в театре, в кино, в музыке, где угодно, тогда она будет существовать. Если она не будет реинтерпретироваться, она станет «Словом о полку Игореве», то есть литературным памятником.